Знаменитые цыганские певицы — 25.10.2009
Первой певицей, имя которой стало известно не только в России, но и в Европе, была цыганка Стеша — Степанида Сидоровна Солдатова. Родилась она в 1784 году. По всей вероятности, родители Стешки были из крепостных цыган, принадлежавших графу Орлову.
О Стеше слагались легенды. Известно, что итальянская певица Каталани, приехавшая на гастроли в Москву, подарила ей перстень в тысячу рублей как лучшей певице не только в России, но и в Европе.
Имя Стеши было известно Наполеону. В 1812 году, стоя под Москвой, он приказал найти ее, обещая за это награду.
Стеша же в это время была в Ярославле и пела москвичам. Со всех сторон России в рыдванах, громоздких каретах, неделями, месяцами колеся по бездорожью, приезжали в Москву, чтобы услышать «соловьиное пение» цыганки Стеши. Стеша составила свою собственную труппу из трех женщин и двух мужчин: скрипача и гитариста. Женщины вторили ей.
В ее репертуаре были: «Чернобровый, черноглазый», «Ивушка, ивушка зеленая», «Шла девица за водой», «Ах, когда б я прежде знала», «Стонет сизый голубочек», «Лучинушка, лучинушка березовая» и многие другие русские народные песни и городские романсы.
Слышавшие «несравненную Стешку» писали: «…какая внезапная тишина распространялась вдруг в зале, когда Степанида запела прекрасные стихи Жуковского: Дубрава шумит; Сбираются тучи…
Никто не смел дышать, и, конечно, у всех, как у меня, стеснилось сердце; у всех также затрепетало оно, когда отчаянным голосом запела она второй куплет: «Жила, и любила… и друга лишилась…».
Цыганка Таня, вспоминая о Стеше, рассказывала: «Стеша… бывало, как запоет: «Не бушуйте вы, ветры буйные» или «Ах, матушка, голова болит», без слез слушать ее никто не мог, даже итальянская певица была, Каталани, так и та заплакала».
Умерла Стеша в 1822 году. Ей было тридцать восемь лет.
«После нее остались две дочери и сын. Меньшая — Ольга — подает надежды, что возродит в себе талант матери»,- писал Павел Свиньин в некрологе, посвященном рано угасшей звезде цыганской песни.
В «меньшой» Ольге талант матери не возродился. Как о певице о ней ничего не было слышно.
Второй певицей, любимицей Москвы, имя которой никогда не будет забыто, была цыганка Таня… Татьяна Дмитриевна Демьянова.
Таня пела в хоре Ильи Соколова вместе с дочерью Стеши Ольгой Андреевной и плясуньей Матреной Сергеевной.
Родилась Таня в 1808 году. Жила на Садовой, на Бронной, в Грузинах. В доме на Садовой Таня впервые увидела Пушкина. Его привел в «табор» Павел Воинович Нащокин. Рассказ цыганки Тани о тех днях записал писатель Болеслав Маркевич.
Это было в 1875 году, когда цыганке Тане, в то время уже «бабе Тане», было за шестьдесят. Жила она в углу убогого деревянного флигеля в одном из переулков Бронной, на небольшую пенсию, выплачиваемую ей княгиней Голицыной — «единоплеменницею ее», как пишет Маркевич. От прежней Тани остались у нее лишь большие черные, сохранившие еще необыкновенный блеск глаза.
«Поздно уже было, — вспоминала Таня, — час двенадцатый, и все мы собирались спать ложиться, как вдруг к нам в ворота постучались, жили мы тогда… на Садовой, в доме Чухина. Бежит ко мне Лукерья, кричит: «Ступай, Таня, гости приехали, слушать хотят». Я только косу расплела и повязала голову белым платком. Такой и выскочила».
Ночной приезд гостей в «табор» был в то время явлением обычным. Рассказ Тани воскрешает в памяти строки Боратынского:
Куда, заснувшею столицей,
При ярком блеске зимних звезд
В санях несется вереницей
Весельчаков ее поезд?
К цыганам. Пред знакомым домом
Остановились. В двери с громом
Стучат; привычною рукой
Им отворил цыган седой…
Уж гости ветреные там,
Уж кличут дев по именам.
Но все Египетское племя
Кругом приезжих в то же время
С веселым шумом собралось,
И свеч сиянье разлилось.
Дремоту девы покидают,
Встают на общий громкий зов,
Платками плечи прикрывают,
Ногами ищут башмаков
И вот уж весело болтают,
И табор к пению готов.
В этот раз приехавших было четверо. Среди гостей был Нащокин, а с ним «еще один, небольшой ростом, губы толстые и кудлатый такой, рассказывала Таня. И только он меня увидел, так и помер со смеху, зубы-то белые, большие, так и сверкают. Показывает на меня господам: «Поваренок, кричит, поваренок!»… А Павел Воинович Нащокин говорит ему: «А вот, Пушкин, послушай, как этот поваренок поет!». А наши все в это время собрались; весь-то наш хор был небольшой, всего семь человек, только голоса отличные были у дяди Александра такой тенор был, что другого такого я уже в жизнь больше не слыхивала».
Таня запела романс «Друг милый, друг милый, с далека поспеши». «Как я его пропела, — вспоминала она, — Пушкин с лежанки скок — он, как приехал, так и взобрался на лежанку, потому на дворе холодно было, — и ко мне. Кричит: «Радость ты моя, радость моя, извини, что я тебя поваренком назвал, ты бесценная прелесть, не поваренок!..»
И стал он с тех пор часто к нам ездить, один даже частенько заезжал и как ему вздумается, вечером, а то утром приедет. И все мною одной занимается, петь заставит, а то просто так болтать начнет, и помирает он, хохочет, по цыгански учится».
Пушкин гордился тем, что московские цыгане знали его поэму «Цыганы» и читали ему наизусть. Он говорил о Тане, что голос у нее «золотой», и обещал написать о ней поэму.
Глубоко трогает рассказ старой цыганки Тани об одной из последних ее встреч с Пушкиным. В простых, безыскусных ее словах столько поэзии и правды…
«Тут узнала я, что он жениться собирается на красавице, сказывали, на Гончаровой. Ну, и хорошо, подумала, господин он добрый, ласковый, дай ему бог совет да любовь! И не чаяла я его до свадьбы видеть, потому, говорили, все он у невесты сидит, очень в нее влюблен.
Только раз, вечерком, аккурат два дня до его свадьбы оставалось, зашла я к Нащокину с Ольгой. Не успели мы и поздороваться, как под крыльцо сани подкатили и в сени вошел Пушкин. Увидал меня из сеней и кричит: «Ах, радость моя, как я рад тебе, здорово, моя бесценная!» — поцеловал меня в щеку и уселся на софу. Сел и задумался, да так, будто тяжко, голову на руку опер, глядит на меня: «Спой мне, говорит, Таня, что-нибудь на счастье; слышала, может быть, я женюсь?» — «Как не слыхать, говорю, дай вам бог, Александр Сергеевич!» — «Ну, спой мне, спой!» — «Давай, говорю, Оля, гитару, споем барину!..». Она принесла гитару, стала я под бирать, да и думаю, что мне спеть… Только на сердце у меня у самой невесело было в ту пору; потому у меня был свой предмет, — женатый был он человек, и жена увезла его от меня, в деревне заставила на всю зиму с собой жить, — и очень тосковала я от того. И, думаючи об этом, запела я Пушкину песню, — она хоть и подблюдною считается, а только не годится было мне ее теперича петь, потому она будто, сказывают, не к добру:
Ах, матушка, что так в поле пыльно?
Государыня, что так пыльно?
Кони разыгралися…
А чьи то кони, чьи то кони?
Кони Александра Сергеевича…
Пою я эту песню, а самой-то грустнехонько, чувствую и голосом то же передаю, и уж как быть не знаю, глаз от струн не подыму… Как вдруг слышу, громко зарыдал Пушкин. Подняла я глаза, а он рукой за голову схватился, как ребеночек плачет… Кинулся к нему Павел Войнович: «Что с тобой, что с тобой, Пушкин?» — «Ах, говорит, — эта ее песня всю мне внутрь перевернула, она мне не радость, а большую потерю предвещает!..» И недолго он после того оставался тут, уехал, ни с кем не простился».
Перебравшись в Петербург, Пушкин не забывал московских цыган — посылал им приветы, подарки.
Восхищался цыганкой Таней и поэт Н. М. Языков. Он посвятил ей три стихотворения.
Весенняя ночь
Во мне душа трепещет и пылает,
Когда, к тебе склоняясь головой,
Я слушаю, как дивный голос твой,
Томительный — журчит и замирает,
Как он кипит — веселый и живой!
Приди! Тебя улыбкой задушевной,
Объятьями восторга встречу я,
Желанная и добрая моя,
Мой лучший сон, мой ангел сладкопевный,
Поэзия московского житья!
Второе стихотворение, посвященное «Татьяне Дмитриевне», — «Элегия».
…Но тот блаженней, дева ночи,
Кто в упоении любви
Глядит на огненные очи,
На брови дивные твои,
На свежесть уст твоих пурпурных.
На черноту младых кудрей,
Забыв и жар восторгов бурных,
И силы юности своей!
И третье, написанное, как и первых два, в 1831 году, — «Перстень». Вот две строки из него:
Да! Как святыню берегу я
Сей перстень, данный мне тобой.
Перстень Языков сам снял с руки Тани и возвратил его только по настоянию Пушкина. Никаких взаимоотношений у Языкова с Таней не было, и стихотворение «Перстень» — плод фантазии влюбленного поэта.
«Поэзия московского житья!..» Как хорошо сказано! Как верно! Да, в молодости Татьяна Дмитриевна была истинно поэзией Москвы.
После смерти Ильи Соколова она еще пела в хоре Ивана Васильева, но уже усталая, увядающая.
К счастью, кто-то догадался сфотографировать Татьяну Дмитриевну. Смотришь на старую фотографию, и сквозь морщины, старческий взгляд пробиваются еще следы былой красоты удивительной цыганки.
Прославленная Пушкиным, воспетая Языковым, лучшая певица цыганского хора середины XIX века доживала свой век в углу убогого флигелька, забытая всеми. Умерла Татьяна Дмитриевна в 1877 году.
В музее Глинки висит гитара лучшего мастера XIX века Ивана Краснощекова. Гитара Тани. Пушкин держал ее в руках, пытался что-то наиграть… Веселая, жизнерадостная, двадцатидвухлетняя Таня смеялась и говорила с ним поцыгански.
